На прошлой неделе я ехал домой на метро. Все как обычно. Сел рядом с женщиной, которая читала книгу. Смотрю, а это "Мастер и Маргарита". Я иногда заглядываю в чужие книги, и тут решил посмотреть. Так, первыми бросились в глаза имена Маргарита и Азазелло. Думаю "Про крем читает". Женщина перелистывает страницу - "Крем Азазелло".
Последующие дни я ходил с мучительным рвением взять в руки книгу и перечитать ее. Я помню, как на третьем курсе проводил по этому произведению вводный урок и рассказывал про идею романа. Лекция удалась. Я был влюблен в этот роман. И теперь пришло время его перечитать.
Спустя несколько лет после последнего прочтения, я оказался в вагоне метро с книгой в руках. Мне досконально известен разговор Бездомного и Берлиоза с Воландом. И все, что происходит потом, турникет, погоня и Грибоедов. И очень-очень многое. События, факты и диалоги - почти наизусть. Однако, эмоции накладываются заново, словно я впервые читаю. Словно читает сейчас какой-то другой я.
Читая сцену про Ершалаим и мучительное бездействие Пилата, я чуть не разрыдался. Потому что мне знакомо чувство, когда ты знаешь, что случится, ты хочешь что-то сделать, но не можешь. И это убивает.
"Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия." Тут и добавить больше нечего. В процессе чтения я буду добавлять моменты, которые затянут.
Несколько сильных отрывков, о которые я сильно ударился.
читать дальше
"...Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нет средства, кроме смерти. Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та же непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала все его существо. Он тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал.
Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновение, как и прилетела. Она улетела, а тоска осталась необъясненной, ибо не могла же ее объяснить мелькнувшая как молния и тут же погасшая какая-то короткая другая мысль: «Бессмертие… пришло бессмертие…» Чье бессмертие пришло? Этого не понял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила его похолодеть на солнцепеке."
"....Пилат указал вправо рукой, не видя никаких преступников, но зная, что они там, на месте, где им нужно быть.
Толпа ответила длинным гулом как бы удивления или облегчения. Когда же он потух, Пилат продолжал:
– Но казнены из них будут только трое, ибо, согласно закону и обычаю, в честь праздника пасхи одному из осужденных, по выбору Малого Синедриона и по утверждению римской власти, великодушный кесарь император возвращает его презренную жизнь!
Пилат выкрикивал слова и в то же время слушал, как на смену гулу идет великая тишина. Теперь ни вздоха, ни шороха не доносилось до его ушей, и даже настало мгновение, когда Пилату показалось, что все кругом вообще исчезло. Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще придержал тишину, а потом начал выкрикивать:
– Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу…
Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, все ли сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут.
«Все? – беззвучно шепнул себе Пилат, – все. Имя!»
И, раскатив букву «р» над молчащим городом, он прокричал:
– Вар-равван!
Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист.
Пилат повернулся и пошел по мосту назад к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек настила под ногами, чтобы не оступиться. Он знал, что теперь у него за спиною на помост градом летят бронзовые монеты, финики, что в воющей толпе люди, давя друг друга, лезут на плечи, чтобы увидеть своими глазами чудо – как человек, который уже был в руках смерти, вырвался из этих рук! Как легионеры снимают с него веревки, невольно причиняя ему жгучую боль в вывихнутых на допросе руках, как он, морщась и охая, все же улыбается бессмысленной сумасшедшей улыбкой.
Он знал, что в это же время конвой ведет к боковым ступеням троих со связанными руками, чтобы выводить их на дорогу, ведущую на запад, за город, к Лысой Горе. Лишь оказавшись за помостом, в тылу его, Пилат открыл глаза, зная, что он теперь в безопасности – осужденных он видеть уже не мог."